– Николай Максимович, почему у вас получились настолько разные истории с Волочковой? Она все-таки сломалась, а вы нет.
– С Настей была немножко иная ситуация. Ну, во-первых, возраст был разный. Во-вторых, отчасти каждый человек сам помогает себя добить. Меня били меньше, чем Настю.
Вы знаете, я к Насте отношусь очень тепло и я много раз это говорил. Помимо того, что она очень была красивая девочка и я действительно принял участие в том, чтобы она переехала в Москву и стала танцевать в Большом театре, я был ее партнером много лет. Это одна часть. Другая часть – это наши постоянные споры. У нас были конфликты, и очень серьезные творческие конфликты.
Но потом, когда я столкнулся с тем ужасом, который с ней стали вытворять, вы знаете, я потому не даю больше никогда ей оценку. Я сказал, нет ничего страшнее того «поезда», под который она попала, и не дай бог никому.
– Просто в сознании обывателя укоренилось то, что она очень плохая балерина, хотя так уж она была плоха на заре своей карьеры?
– Она была вообще неплоха. Она была необыкновенно хороша и очень одарена. Но понимаете, наша профессия чем страшна – каждый день вы заново выходите на олимпиаду. Вот у вас, допустим, в месяц пять или шесть спектаклей. Кто-то сегодня пришел на спектакль, его знакомые завтра, другие знакомые послезавтра. А ты перед каждым человеком должен эту олимпиаду выиграть, потому что в каждой опере или балете в классической музыке серьезной есть очень тяжеленные пассажи. Их исполнить можно, имея первое – способности, второе – очень большую квалификацию подготовки и третье – ты все время должен быть в форме.
Но для того чтобы эту форму сохранять – нужно пахать. Это пахота не только когда ты готовишься, ты восходишь на Олимп. Но когда ты уже взошел на Олимп, эта пахота становится в четыре раза больше. Потому что сегодня вы сыграли спектакль, спели, станцевали что угодно – вы очень уставший, вам завтра надо заново это повторить, с нуля. Опять показать лучший результат. Человеческий организм не машина. И мы становимся рабами рампы. Я никому не желаю этого.
У меня нет переживания, я не хочу вернуться на сцену, потому что держать все время высокую планку – это ад. И когда Настя в какой-то момент стала очень уязвима и мои с ней первые такие споры начались с того, что, пожалуйста, Настя, возьмись за голову. Ты уже не только себе вредишь, ты вредишь всем остальным.
У нас в Лондоне был спектакль «Раймонда». Она бесподобно этот спектакль танцевала, ей очень он шел, она в нем была безумно хороша. Там одна главная героиня и два главных героя, они между собой соревнуются за ее сердце. Я танцевал того, который выигрывает, а Дмитрий Белоголовцев, он мой ровесник, в параллельном классе выпускался, замечательный танцовщик, более характерный, потому что я был классический танцовщик, а он такой характерный. Он танцевал Абдерахмана, сарацинского шейха, в отличие от меня он был человек-скала. Вот в его руках любая партнерша была как за каменной стеной. Он сильнейший парень.
И вот на этом спектакле я все свое оттанцевал в первом акте и ушел за кулисы, а дальше начались у Дмитрия с ней сцены. Лето, август в Лондоне. В общем, она выскользнула у него из рук. Если бы он не был таким сильным, ловким партнером, она бы разбилась просто, к счастью он ее поймал. Но хруст был такой силы, я подумал, что он сломал спину.
Это произошло не потому, что она была… Ни о какой толстости речи не шло. Она просто на одну секунду расслабилась. Организм начинает давать сбой, потому что это очень тяжелый спектакль. Она приустала, она могла и сама получить травму тяжелую, и покалечить партнера. Конечно, я с ним тогда очень жестко ей сказали все, что думаем, что ей надо приводить себя в порядок.
Настя действительно тогда была «директором Вселенной». Ну, вот закрывался занавес, клянусь вам, министр культуры с генеральным директором бежали с цветами. Еще занавес не закрылся, они уже рядом стояли с огромными букетами, целовали ей руки и говорили, что никогда никому такого успеха, такого накала страстей не удавалось достичь. И эти же люди ровно через два месяца рассказывали небылицы. Топили и уничтожали ее. Вот этот момент, когда тебя все восхваляют, когда всем запрещено говорить, что ты плохая.
– Говорят, что у нее был серьезный покровитель в тот момент, а когда его не стало… Это важно было.
– Это важно, но когда он есть… Кажется же, что все это навсегда, когда начинается любовь, когда чувства, вам же кажется, что это не закончится. Я помню, как я приехал с очень серьезными людьми, с одними из самых богатых людей я оказался в компании в Дубае. Тогда только Бурдж аль-Араб был построен, вот этот парус, и мы жили в этом отеле и в какой-то момент главный менеджер, понимая кто эти люди, которые живут там, он нам рассказывал, как здесь принимают Анастасию, не подозревая, что я ее непосредственно знаю и т.д. Что она любит только тот номер и она живет всегда только там, потому что там то-то и то-то, ей приносят туда станок, она там занимается. Понимаете, это было на таком уровне…
– Я работала на тот момент в глянце. Я в середине нулевых помню ее прекрасно. И когда я кому-то из коллег помоложе, кто уже видел ее вот эти фриковатые все выходки и ее сегодняшний образ… Я когда рассказываю, что мы когда-то бились за возможность ее снять, пригласить в проект, это был священный трепет. Мужчины просто цепенели, когда видели ее. Мне кажется, мне никто не верит. Но так было. Я это тоже помню.
– Да. Я почему вам это говорю. Этот удар пережить было очень сложно. Женщине гораздо сложнее, несмотря на то, что у них профессия гораздо легче, им гораздо сложнее расставаться с внешностью, и то, что вы сказали, что вы боролись в глянце, что вы видели, как мужчины падают штабелями и вообще цепенеют. Мне кажется, что женщине пережить этот момент гораздо сложнее, чем мужчине.
От меня никогда никто не падал. Я очень к своей внешности относился всегда настолько плохо, что у меня не было иллюзий. Да, у меня одна из самых лучших фигур для классического балета, но в жизни сколько людей гораздо совершеннее меня было…
Понимаете, все, что у меня было, мое счастье в том, что я очень верно нашел профессию, где это было лучше всего применимо. Если бы я пошел в «Тодес» к Духовой, она бы меня даже не взяла. Она бы сказала: мальчик, у тебя нет для нас ловкости, другая координация нужна, другие мышцы нужны.
В классическом балете, конечно, мне не было равных. Рядом со мной никого нельзя было поставить. Я их перечеркивал просто, когда стоял, даже не двигался.
